Бобовый король
  (Якоб Иорданс, около 1638г.)

Открывай пятый лист альбома,
и из глуби открытой картины,
как из топки  крестьянской печи,
хлынет жар от хмельного веселья,
хлынет пламя застольной речи,
хлынет свет человечьего ожерелья,
вспыхнет высверк разорванной низки
и закружит в спирали разъятой
язычками горящих углей
тени образов. На странице
из альбома под номером пятым

мы подняли бокалы на праздник,
мы сдвигали в бокалах веселье.
В этот день наш Якоб-проказник
обуздал мимолетность мгновенья:
он увидел и всем покажет,
он покажет и все увидят,
что застолье в полночном раже,
и король - при бобовой хламиде,
на руках охмелевшей мамы
грудничок на собачку пускает
свой прозрачно-горячий фонтанчик,
я собачка не замечает -
- её дразнит кусочком мяса
расшалившийся пострелёнок...
а другая хмельная дама
будто вовсе не понимает
всех последствий дурного примера
и поэтому только, видно,
из бокала вином угощает,
будем думать, чужого ребёнка...
и - совсем непонятное дело! -
никакого совсем вниманья
абсолютно не обращает,
что за пазуху ей ручищу
запускает чуть не по локоть
охмелевший совсем собутыльник,
что всем видом своим сообщает,
что он просто случайно ошибся...
Представляю, каких фасолей
он "случайно" ТАМ "вдруг" нашарит
и какой супец намешает
вороватая эта рука!...

Ох, уж эти мне наши застолья!
Ты того гляди, не подумай,
тут у нас всё вполне достойно:
много пьём - так еда обильна,
много шуму - так шум от веселья,
тут и музыка, как калильня,
раскаляет угли безделья...

Хитрый Якоб банкет наш малюет!
Он со мной не шуткует случаем?
Он меня что ли в клетке рисует?
Он раскрасил меня попугаем!...

04.07.96. 

        Персей и Андромеда
(Петер Пауль Рубенс, около 1620 - 1621гг.)

На картине в старинной раме
некто в латах, но в женственной позе
и с бесстыдством хмельного гуляки
домогается откровенно
превосходно-роскошного тела,
благо - тело приковано к камню,
и ему - ну, конечно, не камню! -
- не избегнуть земного удела...
Стайка ангелов бойко слетела
с облаков и - известное дело! -
- помогая, божественно пела
о божественности бытия...

Но контрасты экипировки
персонажей сей группировки
заставляют засомневаться
в их стремлениях лишь красоваться
средь зловещих символов зла:
с головой душегубной Горгоны,
из которой змея поползла,
и с чудовищем, тут же убитым
и издохшим у края гранита,
став подножием ремесла...

Впрочем, этих ремёсел - три:
убивая, добычу стяжать,
соблазняя - собой! - убивать,
ведать всё и грехи прославлять...

Впрочем, впрочем, на трети картины -
- конь крылатый, но не по причине
поэтичности седока!
Он - всего лишь замена сандалий,
стать могущих лишь мелкой деталью.
Атрибут, аргумент, реквизит,
он копытами бьёт и пугливо косит
то ль на смерти гранитное чудо,
то ль на чудо хозяйского блуда...

И волной разбиваясь у конского бока,
каменеющий взор обречённого ока
поднимается медленно вдоль вертикали,
умирает на бликах убийственной стали.
А навстречу с небес - крылья Славы,
венок и вуаль,
замыкают очерченную вертикаль...

И движение Славы по диагонали
раздвигает в холсте иномира вуали.
И венцом, а не призом желанной победы
станет нежный румянец ланит Андромеды,
устыдившейся больше триумфа "халифа"
наразумности древней нелепого мифа:
неужели, чтоб радости жизни воспеть,
надо было придумать нелепую смерть,
да при том рисовать, память бреднями бередя,
кривоногого отпрыска золотого дождя?!...

И ещё до того, как светило угасло,
Андромеда погонит испуганного Пегаса,
чтобы вскоре, в пурпуре заката растаяв,
засветилось созвездие - сдвоенная запятая...

21.06.96.